журнал писателей России

НАХАЛОВКА

Колыбелью моего детства была Нахаловка. Раскулаченные едино­личники, беглые колчаковские унтера, бывшие купцы, а ныне голодные и злые бродяги, воры и проститутки – вся бес­паспортная шантрапа слеталась на стро­ительство индустриального гиганта. Под жильё рыли землянки, строили бараки. Мужики помоложе пристраивались у местных вдов. Забулькали по дворам са­могонные аппараты. Для Нахаловки на­чалась новая, бурная жизнь с трудовыми победами, лозунгами и поножовщиной.

Ярких людей в поселке было немало, но среди нахаловских знаменитостей бабка Юлечка занимала особое место. Она была матерью убеждённого комму­ниста, моего отца. Трезвой её никогда не видели. На улице бабка собирала толпу зевак, любила петь похабные и антисо­ветские частушки.

В тридцать четвёртом году, во време­на партийной чистки, от отца потребова­ли отчёт о Юлечке. Он публично отказал­ся от родной матери и поэтому удержался в партии. Но жить с матерью под одной крышей уже не мог, и мы перебрались из нахаловской землянки в городской барак. Бабка осталась в Нахаловке. Она жила весело – не работала, спекулиро­вала водкой и краденым. В праздники, соскучившись по сыну, она отчаянно на­пивалась и навещала нас. Я помню её ви­зиты. Юлечка становилась у наших окон и вызывала отца на разговор:

– Родимый мой! Выдь, кормилец! Дай хоть глазком на тебя глянуть. Ох, и сопли­вый же ты был, как всё наше племя. И за­чала я тебя с какой-то сволочью... Сколь раз удушить хотела – не смогла, дура. Раз­ве думала, что коммунист вылупится...

На её причитания к нашему дому сбегался весь околоток. Шло бесплат­ное кино. Никто не смел так откровен­но выражать ненависть к большевикам, как Юлечка, но на одобрительный смех у людей храбрости хватало. Бабка при­влекала внимание полным отсутствием страха перед властью. Говорили, что у неё «вся милиция в руках». В этом была доля правды – Юлечка была связана с крупными ворами, а милиция их поба­ивалась.

Отец ненавидел свою мать и стра­шился её визитов. Под хохот тол­пы бабка доставала из широких юбок шкалик, выливала его в беззубый рот и вдохновенно продолжала трепать отцов­ское имя. Отец метался по комнате, как затравленный зверь.

– Убью заразу! – стонал он.

– Я тебе убью! – отвечала мать. – У тебя детей четверо! – Она бросала ему бельевую верёвку. Отец, не замечая того, рвал её руками.

Однако бывали и тихие воскресные дни. У отца была собственная «нулёвка» для стрижки волос. Во дворе ставили круглый чурбак. На него мамаши из со­седних дворов сажали своих косматых отпрысков.

Мамы волновались: машинка была редкостью, они привыкли к ножницам.

– Сиди, не шевелись, – шипели они на детей.

Отец преображался. Он умел лю­бить ребятишек. Не нас, а чужих. Своих он просто не замечал. Отец расцветал, становился новым, красивым, весёлым. Балагуря и смеясь, он скашивал вшивые заросли с холмистых голов.

«Вот бы мне такого батьку», – мечтал я. Дома он был скучен и сер. Происходи­ло это оттого, что мы знали его слабые стороны: дикую вспыльчивость и неспра­ведливость.

Отец был инвалидом. Два года назад на шахте случился обвал. Отца вытащили из забоя с переломанными рёбрами и по­мятым черепом. Медициной он был при­говорён. Однако мать, оставив нас, детей, на попечении Юлечки, полгода не вы­лезала из больницы, и отец приковылял домой. Мы стали жить на его нищенскую инвалидную пенсию.

Когда от голода умерла младшая сестра, мать в слезах пришла в рудничное управление. Шахтное началь­ство «вошло в положение».

Зная коммунистическую принципи­альность отца, ему предложили «лёгкую работу» – заведовать продовольствен­ным складом. Отец по малограмотности хотел отказаться, но обрадованная мать сказала, что будет ему помогать. Она кон­чила пять классов и умела считать на счё­тах. Её зачислили на склад уборщицей.

Шло время, а «хлебная» должность отца никак не отражалась на нашей жиз­ни. Семья по-прежнему голодала.

Однажды в конце рабочего дня отец заметил, как мать собирает в карман крупу из прорванного мешка. Стол с чер­нильницей и накладными полетел в сто­рону.

– Сука! – задыхался отец, избивая её сапогами. – Народное добро... мне пар­тия доверила...

Мать ушла со склада «по собственно­му желанию».

В семье отец как бы заранее отказы­вался от попыток быть «хорошим». К ма­тери он относился с видимым безразли­чием:

– Санька, обед! Санька, спать!

Каждый день нагромождал между ними преграды, но убирать их ни отец, ни мать не умели.

Иногда приходил стричься и глу­хонемой Игнат, рудничный дурак. Он садился на чурбак и застенчиво улы­бался. Ходил он босиком, в галифе и во­енной гимнастерке. Грудь его была уве­шана крестами и медалями из жести.

По крестьянским обычаям считалось грехом бить корову или лошадь. Такой «священной коровой» на руднике был Иг­нат. Старухам и вдовам он собирал уголь на отвалах породы, колол дрова, копал огороды. Его кормили и не обижали.

Из взрослых обратил на меня внима­ние именно он. За это я прилип к нему всей душой. Игнат оказался единственным, кому я доверял свои мальчишеские тайны. Никакой разницы между собой и дураком я не чувствовал. Он понимал меня с полуслова, я понимал его молча­ние.

В общении с Игнатом я стал замечать, что люди всегда говорят о простых и не­интересных вещах. Сокровенное пости­гается какими-то другими, неведомыми путями.

Продолжение читайте в журнале...

Юрий ЗВЕРЕВ

( вернуться к содержанию номера )