журнал писателей России

Из "ЗАТЕСЕЙ" Виктора Астафьева

ГОЛОС ИЗ-ЗА МОРЯ

Жил я на юге у старого друга и слушал радио, наверное, турецкое, а может, и арабское… Был тих голос женщины, говорившей за морем; тихая грусть доносилась до меня и была мне понятна, хотя я и не знал слов чужого языка. Потом, тоже тихая, словно бы бесконечная, зазвучала музыка, жаловалась, ныла всю ночь, и незаметно вступал певец и тоже вел и вел жалобу на одной ноте, делался совсем неразделим с темнотою неба, с твердью земли, с накатом морских волн и шумом листвы за окном - все-все сливалось вместе. Чья-то боль становилась моей болью, и чья-то печаль - моей печалью. В такие минуты совсем явственно являлось сознание, что мы, люди, и в самом деле едины в этом поднебесном мире.

ТОСКА

Растаял мокрый снег.

Осталось на стекле приклеившееся птичье перышко. Смятое. Тусклое и до боли сиротливое. Может, птаха малая стучала ночью клювом по стеклу, просилась в тепло, а я, тугой на ухо человек, не услышал ее, не пустил. И перышко это как укор белеет на стекле.

Потом обсушило солнцем стекло. Унесло куда-то перышко. А тоска осталась. Должно быть, не перезимовала птичка, не дотянула до тепла и весны, вот сердцу-то и неловко, печально. Залетело, видать, в меня перышко. Прилипло к моему сердцу.

РУКОЮ СОГРЕТЫЙ ХЛЕБ

Глухим зимним метельным утром в окопы доставили мерзлые буханки хлеба. Нож не брал хлеб, ломался, топора с собою не было, а есть бойцам хотелось нестерпимо.

Тогда кто-то из находчивых бойцов бросил кирпичи хлеба на дно траншеи и разбил их короткими очередями из автомата.

Бойцы подходили, молча собирали раздробленные куски хлеба и со злой жадностью хрустели ими.

Меня постоянно мучила ангина в окопах, и к месту, где расстреливали булки, я подошел последним, набрал крошек и стал греть их в ладони. Крошки раскисли в кулаке, слиплись в комок, и когда я поднес мякиш ко рту и взял его на язык, он уже мало походил на хлеб и пах тротилом, землей, мочою, потом и еще чем-то. Но я валял мякиш во рту и с болью проталкивал кислую жижу в себя - дело привычное, горло болело у меня еще до фронта, а здесь я мучился все зимы насквозь.

Доевши мякиш, я еще глотал сытую слюну, делая спазмы горячим, как бы только что олуженным горлом. Вдруг чую, кто-то шарит в темноте по телефону, возле которого я дежурил, по рукаву шинели шарит и всовывает в руку согретый хлеб. Всунул, отодвинулся в глубь блиндажа и затих.

Я ел, и по лицу моему катились слезы, от боли в горле, от жалости к себе и еще от чего-то, тогда мне совсем непонятного.

Шла зима сорок четвертого года, было холодно и тоскливо - это я помню, а вот место и лицо человека, отделившего мне хлебца от фронтового пайка, запомнить не удалось.

ИГРА

Мальчишки гоняли по тротуару шайбу. Она щелкала звонко, летала легко и отчего-то крошилась.

Я приблизился и увидел: мальчишки играют пряником вместо шайбы, ржаным, медовым круглым пряником, какие в детстве нам давали по праздникам, и, бывало, прежде чем надкусишь пряник, долго слизываешь с него сладь, застывшую разводами, пятнами и лунками.

Пряник походил на маленькую далекую луну и так же, как луна, был манящ, недоступен и призрачен.

ЛЕТЯЩАЯ ЗВЕЗДА

Узники любят глядеть на звезды. Да более им и глядеть-то не на что.

Один бывший узник рассказывал мне, как однажды увидел летящую по небу звезду. И спустя время узнал, что это был спутник.

"Так можно и жизнь пропустить", - подумал он и попросился на тяжелую работу, в забой, где шли "зачеты", хотя до этого он был вором в законе и лихим арестантом - бездельником во многие годы.

Тот человек давно уже на свободе. Давно живет законной жизнью, но глядеть на звезды привычки не утратил. И часто плачет он, глядя на них, потому что каждая звезда кажется ему бесцельно, зазря прожитым годом.

КАКОЕ СЫРОЕ УТРО!

За окном мутно. Каплет с крыши. Каплет с черемух. Окна залеплены серым снегом. Он медленно сползает по стеклу, лепится к рамам, набухает…

Как болят кости! Ах, как болят кости! Но надо вставать. Надо вставать и работать.

Наступило утро. Все люди работают. И мне надо работать.

Но как болят кости! И старые раны болят.

Полежу еще маленько, чуть-чуть…

Я ведь заработал право полежать?..

Но мало ли кто и чего заработал! Кто подсчитывал? Надо вставать. Вставать! Вставать!..

Все то же сырое утро, нет, уже день, мутный, промозглый, родившийся из морока и стыни. Все так же каплет с черемух. Мимо окон проехал дядя Федор на мокрой лошади к ферме - он везет вонючий силос.

Я вожу ручкой по бумаге. И дяде Феде, и лошади, и мне не хочется работать.

Но бегут строки все быстрее, быстрее, и мимо окон бежит лошадь с пустыми санями. Бежит, фыркает - разогрелась.

Может быть, завтра наступит ясное утро, и перестанут болеть кости. Да и сейчас они уже глуше болят.