журнал писателей России

Отзыв на книгу Эммы Голубевой «Цветик-семицветик»

Книга известной писательницы-блокадницы Эммы Борисовны Голубевой «Цветик-семицветик» – о любви и совести простых людей в трагические и долгие дни блокады Ленинграда. Это редкое по своей правдивости, а, главное, по художественной ценности свидетельство эпохи.

Автору удалось найти свой способ живо и образно передать читателям чувства и мотивы реальных людей, руководившие ими в невероятно тяжких тисках блокады. Удалось показать, как сила русского духа и порядочность оказываются сильнее сил зла и потребительства.
Дорога к свету идёт через слово и пример. Взяв в руки эту книгу, читатель любого возраста уже не сможет её отложить, пока не дочитает. Мастерство автора всегда найдёт достойный отклик в живой душе и направит на добрые дела.

Житель блокадного Ленинграда,
Член Объединённого Совета ветеранов-подводников ВМФ РФ
А.А. Морозов

ОТ АВТОРА

Это небольшая суровая повесть о жизни и неброском героизме маленькой семьи, оказавшейся в нечеловеческих условиях ленинградской блокады. Все её члены сумели остаться настоящими людьми – мужественными и благородными, верными друг другу, городу и России и, несмотря на страдания и ненависть к фашистам, сохранили любовь и нежность в своих сердцах.

Нужно ли сегодняшнему поколению знать о том времени, когда чашка горячего кипятка, кусочек хлеба доставались невероятными усилиями? И оглядываясь назад, в те годы, я задаю себе вопрос: откуда брались силы, как возникала стойкость, душевная красота и духовная крепость ленинградцев-петербуржцев? Уверена: только из любви и из высшей красоты – красоты верности.

Я не понаслышке знаю о блокаде. В детстве пережив все 1128 дней осады и 900 дней блокады, голод, отсутствие воды, света, тепла, бесчисленные смерти, пожары, бомбёжки, я убеждена: раз всё это было в нашем городе, на нашей земле, то память об этом должна сохраняться и служить людям, чтобы они могли достойно оценивать настоящее, в пояс поклониться прошлому и сделать всё, чтобы не допустить подобного в будущем.
А для этого и надо-то совсем немного: просто ЛЮБИТЬ ДРУГ ДРУГА!

Эмма Борисовна Голубева

____________

Декабрь 1941 г.

Большие очереди у всех магазинов, стоят с ночи в ожидании привоза провизии. У нас по очередям стоит Варюша до работы; но бывает – простоит ночь и впустую. Уже больше месяца как хлеба выдается по 250 грамм на рабочие карточки, а на остальные – 125 грамм. Запишу рабочие нормы на 30 дней – получается не густо:

макароны по 500 г детям – 200 г

мясные изделия – 500 г –"– – 150 г

сахар или конфеты – 500 г –"– – 250 г

масло растительное – 300 г –"– – 150 г

Отовариваются полностью, а нормы – кто их придумал? – очень голодные. Вместо мяса студень из кишок или из чего-то непонятного, макароны черные, липкие, а вместо сахара – ириски несладкие.

Очень отощала Варюша. Если с ней что случится, мы пропали. В прошлом месяце выдали по карточкам всем взрослым по ? литра пива. На рынке купить что-нибудь на деньги нельзя, только натуральный обмен. Очень ценится табак, папиросы – на хлеб, на дурынду.
Сегодня увидела красное солнце – холодное, жуткое, а вечером мирно светил серпик луны; и сильная орудийная пальба. У нас совсем погас свет, соорудили коптилку. Перестали ходить трамваи – ничего, пешком будем добираться. Самое плохое – замерз водопровод и перестала работать уборная, приспособили ведро; у каждой семьи свое ведро в комнате, у нас в квартире – сразу четыре уборные.. За водой ходим в подвал соседнего дома, там еще есть, но длинная очередь.

А так всё без особых перемен. Ты о нас не беспокойся. Худо-бедно, но у нас тепло и два раза едим; конечно, еды маловато, но у других хуже, и многие мрут.

Сегодня увидела газету "Ленинградская правда" – маленькую, в пол-листа, представляешь… И там помещено объявление Военного трибунала, где говорится о приговоре к расстрелу пяти бандитов за нападение на продмаг. Приговор приведен к исполнению. Значит, расстреляли.

Случается и часто, люди от голода падают и умирают прямо на улице, и пока я иду на работу, встречается много покойников, которых везут в гробах, в простынях, в картонках, чаще всего на саночках. А в нашем госпитале из морга грузят на автомашины и на подводы в позах, как застала смерть, и потом связывают веревками, чтобы не рассыпались! Покойники! Ужас!

Зимний день короткий, а света нет. Это пишу при сете фитилька, вставленного в проволочное крепление и в баночку из-под мази, а всё это в фонарь "летучая мышь" для безопасности. Какой-никакой, а свет, вернее светлая точка, ориентир.

Тамара Львовна, уходя на работу, почему-то сказала Варюше: мол, если что с ней, вы присмотрите за Артёмом Палычем. Я думаю – она что-то чувствовала. Я уже не раз слышала: человек чует свой конец. Так и она. Бомба угодила прямо в ее больницу. Стыдно, но даже для нее гроб не могли достать, можно купить за две буханки хлеба, а где взять эти буханки… Варюша зашила ее в одеяло, и мы повезли на кладбище. Варюша решила: мы должны ее закопать. Ты не представляешь, мы ровно три часа бились – земля мерзлая; еле-еле сделали небольшое углубление-могилку, нагребли наподобие холмика. Домой буквально приползли, отогрелись и пили горячий чай. На детские получили 200 грамм печенья – помянули хорошего человека. Она рядом с мамой. Весной сделаем настоящую могилу.. Варюша говорит: "Нас Бог простит, что без гроба", а летом и крест поставим.. Главное для Артёма Палыча – знает где его жена, а в основном хоронят в братских могилах, хотя по-моему главное – преданы земле.

Артёма Палыча мы взяли к себе. Он совсем оплохел душой и спал телом. Правда, у нас тесновато, но тепло, а впереди еще сколько дней. И когда отгонят этих мерзавцев, неизвестно. Ты только о нас не беспокойся, ненаглядный Цветик мой, береги себя, всё-таки дело к весне, и ты похвали меня – я стала очень даже смелая. Расскажу по порядку.

Меня из прачек перевели в чинильщицы – чиним белье после стирки. Но чтобы получать рабочую карточку, нас два дня в неделю снимают на погрузку покойников в машины. Я, как увидела штабель из голых тел, бряк в обморок, очухалась; а начальник кричит: "не можешь – не надо…" Я испугалась еще больше, что рабочую карточку отберет, вскочила, взяла одного покойника, потянула на себя и – ужас! – его рука оторвалась, и я упала вместе с чужой рукой. Не знаю почему не умерла от страха, но встала и включилась в эту омерзительную работу. Начальник простил, что я какое-то время не работала, и талона на обед не лишил. Обед не сытный, зато горячий. А я заставила себя думать, что тебе, Цветик мой, не легче на войне, а мы все же дома, и меня ждут лепесточки наши; и если я лишусь рабочей карточки нам труба, и Артём Палычу каюк, у него-то вообще иждивенческая – совсем голодная. Мне Варюша все говорит: Гарас к сердцу не бери, крепись, терпи, зажмись в кулак, время такое – всем трудно". Я и терплю и ничего, гружу – вот такая у меня работа. Но спать не могу; знаю. что должна выдержать, тем более за эту работу дают дополнительно осьмушку табака.

Каждый прошедший день приближает нашу встречу; не может же этот ужас продолжаться бесконечно.

Слышна сильная пальба. Тревога кончилась. Сейчас схожу вынесу ведро, туалет не работает, и лягу. Спим, не раздеваясь, все вместе на маминой тахте – Варюша, Артём Палыч, лепесточки наши и я – так теплее.

____________

Январь 1942 г.

Мороз – минус 34о – жуткий холод. Сегодня увидела маленькое зимнее солнце в морозном ореоле. Много, до ужаса много покойников, в основном без гробов. Голод, холод и сильный пожар на Пушкинской против садика, в доме 9, и всё еще горит дом Торкачеа на Лиговке.

Упорный слух, что вот-вот прибавят хлеба, хоть бы оправдался.

Ухожу на работу с одной мыслью: хоть бы вернуться и застать живыми лепесточков наших маленьких. Любочка обожгла ручку, а в аптеке ничего – ни бинтов, ни лекарств, ни мази. В госпитале попросить боюсь, если все просить будут, что получится? Мы который день не работаем, прачечная не стирает – нет ни воды, ни света. Разгребаем снег, пилим дрова и без конца грузим покойников – с ума можно сойти – а к нам всё везут и везут, какой-то застывший безмолвный ужас, и конца не видно.

А на обед по талону – тарелка овсяного супа, не горячего, чуть теплого, а второе – ложечка пустой чечевицы, и то рады. Варюше в давке оторвали воротник из меха овцы и украли; но хлеб, с боем, она все же получила. Сегодня – живем.

Помнишь нашу соседку Клавдию Трофимовну? Она всегда была правильная такая, всех во всем осуждала. А вчера Варюша принесла ребячий обед из садика, передала его Артёму Палычу и сама скорей на работу. Он на минутку отлучился из комнаты, так эта Клавдия вскочила в нашу комнату и сожрала, подлюка, ребячью еду. Артём Палыч застал ее, когда она допивала супок, а второго уже не было. Артём Палыч заплакал даже, а она закрылась в своей комнате и ни гу-гу. Вот такая оказалась зараза. Хорошо что он догадался заварить мучки и ужинную порцию хлеба скормил ребятам. Вот что голодуха делает с людьми, я бы растерзала ее, гадюку, за ребячью еду. А Варюша говорит: "Голод – не грех, а до греха доводит" и жалеет эту нахалку-воровку.

В квартире жуткий мороз, Артём Палыч водит в коридор ребят на прогулку, укутывая их как на улицу. Всю мебель – столы, полки, табуреты из кухни – всё сожгли, принялись за красавец буфет Артёма Палыча. Мне его очень жалко, он еще принадлежал деду Артёма Палыча. Угнетает мерзость запустения и вони, хотя ведро выношу регулярно, но воды в водопроводе нет, носим с вокзала. Плохо, что и канализация замерзла и многие выливают ведра с лестничного окна или прямо у входа и пакет кидают куда придется – и это в самом центре нашего города Ленина, а про окраины – одна разруха.

______________

Артём Палыч – ходячий скелет. Мы с Варюшей следим за ним, мне даже показалось, что ребята и его забота о них поддерживают фитилек его жизни. Сегодня он сравнивал себя с костром, от которого сейчас остались лишь тлеющие головешки, и, представляешь, он сам, чуть живой, вчера пел ребятам – тихо, спокойно, а они слушали. Я стояла за дверью и плакала, думала о тебе, Цветик-Семицветик мой. Сколько же в нем силы… А у меня силы , боюсь, скоро кончатся. Я креплюсь, держу слово твое – берегу Леню и Любочку, лепесточков наших, и Варюшу, и Артём Палыча.

Голос у Артём Палыча приятный, и слова хорошие:
Гори, гори моя звезда.
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Сойдет ли ночь на землю ясная,
Звезд много блещет в небесах.
Но ты одна, моя прекрасная
Горишь в отрадных мне лучах.
Звезда надежды благодатная,
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей мое.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я – ты над могилою
Гори, гори, моя звезда.

Я впервые услышала и восприняла эти слова как есть всё по жизни. Вот какой наш Артём Палыч. Хоть бы пришло ему письмо.

Сегодня день какой -то нервный. Утром Старшая кричала и обзывалась по-всякому, что медленно управляемся; потом погас свет – будто мы виноваты, и я два раза весло роняла. В общем до обеда всё не клеилось, а после обеда пришел начальник и принес прямо в прачечную завернутого в фуфайку полудохлого пса. Пес, качаясь, встал на ноги, и мы увидели живое существо, состоящее из собачьего скелета среднего роста, на котором повешена рыжеватая облезлая шкура, именно повешена. Смотреть страшно, не собака, а настоящий собачий гербарий, а морда – одни глаза – печальные-печальные. Мы стоим вокруг, смотрим… Оказывается, пес прибыл с последней партией раненых, хозяин умер, а его пес перед нами.

– Женщины, может кто возьмет его? – спросил начальник.

– Сами не сегодня завтра загнемся, а вы нам собаку, – сказала Старшая, она постоянно ругается, злющая, спаса нет, и на всех орет.

– Его надо при кухне устроить, – посоветовала Кузьминична.

– Я там был, они ни в какую, – как-то виновато ответил начальник.

И в этот момент пес шагнул в мою сторону и, чтобы не упасть, прислонился к моей ноге. Собственно это и решило его судьбу.

– Ладно, я возьму. Сейчас лето, проживем как-нибудь.

И погладила его, моя рука стала грязной.

– Проживешь… погляди на себя, ты сама на одра похожа, тебе только собаки не хватает. Старика мало… Возьми, возьми, скорей окачуришься, ты же у нас добренькая, – громко говорила Старшая.

Но ее как-то молча, но никто не поддерживал, все жалели собаку.

– Натерпелся, бедняга, битый, видно хлебнул шилом патоки, хвост поджал. А выжил, знать и у него своя судьба-планида, – говорила Кузьминична.

– Ты шибко умная, вот и взяла бы, – горячилась Старшая.

– Взяла бы, будь у меня комната. Сама знаешь, живем шестьдесят человек в комнате, куда ж… – оправдывалась Кузьминична.

– Ну всё, за дело, хватит лясы точить, – прикрикнула Старшая, хватаясь за весло таскать прополосканное белье.

Я быстро встала рядом, сегодня я работала на отжиме, только успевай поворачиваться. Пса посадили в ящик, укрыли и поставили в раздевалке.

В конце смены, когда я уже была еле жива от усталости, Старшая вдруг сказала:

– Пес ребятам в радость будет, а прокормить помогу. Ты иди, вымой его хорошенько… с мылом…

Я вытаращила на нее глаза.

– Иди, иди, я доделаю.

Я в который раз убедилась, что ровным счетом ничего не понимаю в людях.

____________

– Доходяга, хуже дистрофика, ужокося проживем, раз нам достался, – сказала Варюша, увидев его.

Подумала и решила:

– Звать его Ветерком будем – самое подходящее имя в память моева Ветерка.
Артём Палыч и ребята просто онемели от радости, увидев Ветерка. Они не могли поверить, что эта живая собачка будет жить с ними. Ребята видели собак только на картинках, а тут живая, правда, едва стоящая на ногах.

С самого первого дня появления Ветерка ребячья еда делилась на три порции. Оказалось – он мог есть только жидкое и такую маленькую порцию, что Артём Палыч обеспокоился – пес не выживет. Он рассказал об этом в детской кухне, где были прикреплены ребячьи карточки и где он получал обед, когда ни я, ни Варюша не успевали, – Питер полон добрых людей – медсестра дала Артём Палычу флакончик с капельками и посоветовала капать по 10 капель в собачью еду за час до выхода на улицу, именно за час, его хорошо прочистит и всё наладится, жить будет. Первую неделю пес просто страдал, визжал от боли, когда из него сыпалась всякая гадость, а потом отлежался пару дней, начал есть всё и вскоре мог пробежаться и подниматься на этаж. Одним словом, ожил и стал всеобщим любимцем. Удивительно еще и такое – в госпитале два раза в месяц как премию нам, прачкам, давали по пачечке табаку. Так начальник стал давать пачечку и на Ветерка и никто слова не сказал, хотя все особо сытыми не были.

Ветерок заставлял Артём Палыча и ребят выходить на улицу; хочешь- не хочешь, а иди. И Артём Палыч шел – хоть дождь, хоть ветер, пока лето – прогулки приятны. Известно, что собака признает хозяином того, с кем гуляет, никто и не возражал, а любили его все; но почему-то чаще других он ложился к ногам Варюши, лизал ей руки. Не иначе, как чувствовал ее доброе сердце. Ребята его просто обожали. Он позволял себя тискать, носить на руках, волочить по полу, садиться на себя – понимал видно, что это детеныши, и ни разу не куснул, а если уж очень они его донимали, прятался между тахтой и стенкой.

< все книги >