журнал писателей России

ИЗ БЛОКАДНЫХ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

БОРИСОВА АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕЕВИЧА

Мария БОРИСОВА

<без даты> до декабря 1941 г.

* * *

Осень. Над лесом грозные темно-синие облака. Оттуда доносится беспрерывный грохот орудий. Кажется, что на дворе весна и за лесом гремит гром.

* * *

Хотелось тишины, такой абсолютной тишины, чтобы душа содрогалась, слушая ее. На улице гремела канонада зениток, и доносились разрывы авиабомб, гудение самолетов...

Мы сидели в комнате, напряженно ожидая только одного – конца тревоги. А женщины без умолку тараторили...

* * *

В мирное время костюм и обстановка выбирались по вкусу и потому определяли характер человека. Теперь все это либо попадается случайно, либо за неимением лучшего и потому мало, крайне мало характеризует субъекта. Гораздо более характеризует субъекта состояние его костюма (а не фасон его, качество и степень поношенности) обстановки и пр.

Мы теперь берем, что дают, а не покупаем, что нравится.

* * *

Сегодня мне послышался запах сирени... и сразу встала предо мною полузабытая картина юности: Карачев, лето, отец, мать, все родные, милые... Боль сжала сердце, тоска охватила меня до того сильно, что все передо мною затуманилось и поплыло, поплыло...

* * *

За столом шел разговор о еде, надоевший, осточертевший и неизбежный разговор о том, как бы, где бы чего поесть, что дают по карточкам и какие ожидаются изменения норм и т.д. и т.п.

И о бомбах...

Вы не представляете, до чего угнетающе действуют такие разговоры.

* * *

Я начал подумывать о скудности нашего питания. Меня страшит призрак голода... Странно. Теперь, когда я думаю о еде, меня, сознательно или подсознательно, преследует картина издыхающей лошади, которую видел на дороге в Колтуши, и картина, когда люди несли на палках конину (мне сдавалось – дохлятину). И странное, нехорошее чувство, чувство похожее на отвращение, испытываемое при виде раздираемой падали, сопровождает мои мысли. Я даже, мнится, ощущаю в такие моменты вкус этой падали.

* * *

Вчера я стукнул дверцей тумбочки. Ноник спал и во сне он вздрогнул, убрал голову в плечи. До чего напряжены нервы! Он говорит, что часто просыпается, вздрагивает. Жена говорит, что я тоже во сне вздрагиваю («дрыгаю»).

ДЕКАБРЬ 1941 г.

Зарисовка

В похоронном бюро

- Мне похоронить отца.

- Запишитесь на очередь.

- Завтра, после завтра?

- Через 12 дней.

- Тогда запишите МЕНЯ!

23/XII-41 г.

Покойников часто оставляют на кладбище прямо в гробах, т.к. за рытье могилы требуют 500 гр. Хлеба!

Ночью приходят неизвестные и вываливают трупы прямо в снег, а гробы забирают на дрова!

Большинство покойников - мужчины. Умирают от истощения.

11/I-42 г.

Смертность в городе увеличивается. Трупы везут на салазочках, без гробов, иногда даже ничем не прикрытые. Часто видишь то грязный палец, вылезающий из-под тряпья, то лоб желтовато-зеленый, подернутый тенью смерти, украшенный шелковой прядью кудрей...

И все - мужчины. Болтают о том, что в городе ежедневно умирают десятки тысяч мужчин, говорят, что уже вымерло до 30% мужского населения. Думаю, что это вздор.

На кладбищах горы трупов - хоронить не успевают. Хоронят в братских могилах и на могилах ставят только номер (могила N 1037...).

<без даты> до 27 ЯНВАРЯ 1942 г.

* * *

Вчера мне было очень холодно. Ощущал внутренний холод, не хватало сил. Бела и Роза приняли во мне самое близкое участие! Температура 35,7 С. Сегодня - то же. Холодно рукам, особенно зябнут пальцы. Холод распространяется из груди, откуда-то из самых глубоких внутренностей и я не могу согреться.

* * *

Голод убивает людей вернее, чем бомбы и снаряды! Медленнее, но вернее. Вымирают массы людей. Вот - истинный царь! Может еще чума сравнилась бы с ним. Но от чумы выживают; от голода спасения нет!

* * *

В городе не работает канализация. Нечистоты выливают прямо во дворы – ям нет, делать их – нет сил.

Уже свирепствует дизентерия.

Какие еще ужасы суждено нам пережить?!

* * *

Трамваи в городе давно не ходят. Все попытки восстановить трамвайное движение оканчиваются неудачей – народу мобилизуют много, но сил мало! А тут еще снег. Чуть расчистят путь, снег заваливает его снова...

Ходьба подрывает последние силы людей. А ходить приходится крайне много. Люди ходят с котелками, тарелками, ложками, бидонами... Все это гремит, стучит... Чуть не каждый прохожий тащит вязанку дров, чуть не каждый везет за собой саночки.

Ломают все, что может гореть – не хватает топлива. Умственная жизнь замирает. Мои мысли все более поглощаются хозяйственными заботами: как бы достать поесть, как бы достать дровец, керосину (света давно нет), как бы прожить? И так у всех обывателей. Но они терпеливо переносят и холод, и потемки, и бомбежки, и обстрелы, и смерть близких (как-то мало слез) и собственные мучения, переносят все это ради одного – победы.

И как все ждут освобождения! С каким нетерпением прислушиваются, просыпаясь по утрам, к сводкам, надеясь услышать радостную весть...

Но ее пока что нет...

* * *

Уходя из дома многие прощаются друг с другом, не надеясь свидеться – бывает опасения их сбываются...

Противник все еще продолжает обстреливать город.

* * *

Все чаще на улицах попадаются беспризорные трупы. Недавно труп валялся у входа в поликлинику. Мужчина лежал на спине, согнув руки в локтях, уткнувшись кулаками в голову. Сапоги украдены.

* * *

Среди изможденных, изнуренных, одетых во что придется людей (одеваются безобразно! женщины ходят в брюках; часто в одних рейтузах без юбок...) увидел вдруг роскошно одетую, молодую, блещущую красотой, непозволительно здоровую, преступно свежую особу! С какой завистью все смотрели на нее!

* * *

Как в сущности немного надо человеку для нормальной жизни: пища, тепло, свет.

* * *

Чувствую сильную усталость, ноги отказываются ходить. Какое счастье чувствовать себя здоровым, сытым, сильным. Мне холодно, опять этот внутренний холод. Что это? Может начало конца?

Поживем – и может ничего не увидим...

* * *

Город, лишенный света, тепла, воды, трамваев, с забитыми досками окнами, с полуразрушенными зданиями, с рябыми стеклами домов от осколков снарядов, с тысячами трупов, которые возят на саночках, даже без покрывал ( ! ), с трупами, которые валяются не только во дворах, но даже на улицах, с трупами, сваленными штабелями на кладбищах, для которых там роют траншеи – братские могилы, город походит на великого тяжело больного.

Но он спокоен. Он мужественно переносит болезнь. Его язвы нарывают, причиняя ему мучения, члены отмирают... Но он живет и знает: выздоровление грядет!…

* * *

Обыватель боялся бомб, потом снарядов («длиннобойных»), затем голода, голодной смерти, холода; теперь появился новый враг -пожары. Немецкие зажигательные бомбы были бессильны против нас, но сами мы сжигаем свой город «буржуйками». Пожарные команды не успевают тушить пожары...

Обыватель привык ко всему, привыкнет и к пожарам. Но уже виден и еще один враг - эпидемии...

* * *

У Николая Пудовича началось истощение. Он говорит:

- Когда я лежу - я герой! Когда сижу, тоже ничего. Но с ходьбой... - он вздыхает и качает головой - ходить очень тяжело.

Он встает и сгорбленный идет, постукивая тростью. По пути его встречают студенты и спрашивают:

- Н.П., когда вы примете у меня экзамен? Сегодня можете?

- Нет, сегодня совет. Давайте в понедельник в 11 утра.

27/I-42 г.

Бедствия наши все более увеличиваются. Перестало работать радио, нет газет. Водопровод окончательно выбыл из строя. Воду берут из Невы; к ней целыми днями происходит паломничество. По линиям масса народа с ведрами, чайниками, кастрюлями, саночками...

Отсутствие воды сказалось на хлебе – за хлебом очереди нескончаемые; на хлебозаводах нет воды...

Отсутствие воды – следствие исключительных холодов. Морозы доходят до 36 – 38 С.

И в такие морозы стоять в очередях!... Вот когда мы почувствовали: что такое война!!! Живем хуже, чем в провинции. Едим клей, дуранду и всякое дерьмо!

<без даты>

* * *

Привожу эту запись не полностью. Отец хотел на основании действительных фактов написать рассказ о маме, которая с 1 февраля 1942 г. перешла на работу в открывшийся стационар института, где ра-

ботала медсестрой. Опускаю первую часть – преамбулу к рассказу. Однако фактическая сторона, ее рассказ о своей работе, тесно связана с записью от 14 февраля, см. далее.

… на ее руках умирают люди, молодые, которым еще бы жить и жить, они только что закончили институт, студенты и старики, преподаватели и профессора.

- Соснов вчера просил: сестричка, разрешите, Герт купит мне вина! Очень хочу вина! - Потом он тихо умер! Тихо, как закатывается звезда!

- Ханжин. Он тоже, наверно, умрет. Вчера кормила его бульоном с гренками. Он ел захлебываясь, с ложки и подбородка текло обратно в тарелку.

- Может хватит?

- Нет, я все съем, - у него было радостное лицо. – Тут гренков много. Все съем! Все!

- Сегодня у него предсмертный восторг; все его радует! Еда приводит его в неописуемую радость! Он стоит перед моими глазами! Как жалко людей, они еще молоды! Так молоды! – она плачет.

От дистрофии люди вянут и гибнут, как цветы от мороза. Есть период, когда че-

ловека еще можно спасти. Но когда граница перейдена - поздно! Ничто не поможет, никакие усилия! Человек еще ходит, движется, выполняет работу, но его уже нет, он - труп!

И такие трупы приходят на лечение в стационар. Она устала.

- Я так устала! Ох, как устала - но идет работать.

<без даты>

* * *

Шахматные фигуры, когда они в ящике - все равны. Не все ли равно: где черная, где белая, где король, где пешка? Все это имеет значение только на доске, в действии.

Так и люди. Только при жизни различия имеют значение. После смерти все равны.

14/II-42 г.

Смерть страшна только для тех, кто, оставшись в живых, видит ее. Для тех, кто умирает, смерть часто приходит безболезненно и внезапно, не принося мучений. Только наша фантазия усугубляет, многократно увеличивает мучения смерти. Вид трупов приводит нас в ужас.

Сегодня, 14 февраля, грузили трупы. Кто они? Преподаватели, рабочие, служащие, студенты (Зиолковский, Соснов, Ханжин...). Большинство из них мы не знаем. Да и какой толк от того, знаем мы их или нет? Для мертвых почет и срам - равны. Для мертвых ничто не имеет значения.

Трупы были безобразны. У иных мука отображалась на лице, другие были худы до неузнаваемости, с замерзшими растопыренными руками, третьи... Но ужаснее всех был труп с обглоданными крысами носом и губами, точно смех застыл у него на лице. А когда мы сбросили его из окна на воз, он загрохотал сухо, коротко, дико, точно этот грохот был его смехом, последним его звуком. Упав на воз он перевернулся к нам лицом, и еще раз мы увидели его страшную улыбку. Потом его повернули ничком.

Всего погрузили 20 трупов и прикрыли их брезентом. Страшные сани эти тронулись, наконец, но в воротах стоял грузовик, и нам пришлось еще с полчаса провозиться с санями, пока этот воз выехал со двора.

Мы хорошенько вымыли руки и затем выпили спирту. Завтрака оказалось маловато. Хотелось есть. Живым - живое!

Пока грузили трупы я испытывал только чувство брезгливости и нетерпения: скорей бы помыться и забыть этот ужас...

А Саша Л. (АС. Лятковский) говорил о том: «кто следующий?», «какова наша судьба?», «кто и как отправит нас в последний путь?»

Эх, да не все ли равно будет тогда!

( вернуться к содержанию номера )