журнал писателей России

ДОМ, ГДЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

Александр РУБАШКИН

Проще нет – начать с упоминания Смердина, Пушкина, истории самого названия – «лавка». Конечно, обычные «лавочники» меньше всего имели дело с книгами. А тут, в советское антилавочное время (хотя «керосиновая лавка» была возле нашего дома) – и на тебе. А уж более антирыночных времён я не знал. Всё строилось на волевых решениях. В СССР забыли о цене земли, недвижимости. Зарплата чаще всего бралась с потолка. Мы удивлялись дешевизне книг, радовались их огромным тиражам и лозунгу: «Книга – лучший подарок». «Лучший» – потому, что – дешёвый. И никто не считал, сколько «книжного товара» дошло до читателя, а какая его часть стала втор-сырьём, когда книги сдавали в макулатуру и читатели получали талоны на другие книги...

На таком фоне возникал дефицит и привилегии, которыми пользовались всевозможные начальники, а также литераторы, с радостью собравшиеся в созданный Сталиным в 1934 году Союзе Советских писателей. Союзу предстояло управлять многотысячным, разношёрстным, многонациональным – нет, не отрядом – объединением людей, считавших себя «профессионалами». Там их ждали пряник и кнут. Там они (мы) «проживали время, которое мертво» (П. Антокольский)...

Принятый в Союз писателей получал право приходить в писательский отдел большого книжного магазина («лавки»). У нас в Ленинграде многие годы в писательской комнате хозяйкой была Валентина Трофимовна. Маститых, постоянных читателей она хорошо знала, а вот о вновь принятых получала выписку из Союза: «Имярек тогда-то принят в СП (автоматически в Литературный фонд, в чьём ведении «лавка» находилась)». Теперь вчерашний «соискатель» мог небрежно сообщить, друзьям (знакомой), что ему необходимо зайти в «лавку», где для него оставлена книга (на выбор что-то из серии «ЖЗЛ» или стихи Пастернака).

В Союзе состояли молодые литераторы (чаще всего за тридцать) и современники А. Блока (А. Ахматова, Вс. Рождественский), поэты – фронтовики (М. Дудин, С. Орлов, С. Ботвинник, А. Гитович...), знакомые В. Маяковского, и не без оснований писавшие воспоминания о М. Горьком.

С середины пятидесятых понемногу начали возвращаться после ссылок и лагерей репрессированные. Опирающийся на палочку путешественник и романист, автор «Тяжёлого дивизиона» Александр Гервасьевич Лебеденко, легендарная переводчица (в том числе в неволе – Бай-ронского «Дон Жуана») Татьяна Григорьевна Гнедич, бывший критик – рапповец Анатолий Ефимович Горелов. Они не проходили мимо «лавки». Мне же Горелов многое рассказывал о Гулаге ещё до того, как появилась литература о нём...

В «лавке» Горелову доводилось встречаться «нос к носу» с посадившим его писателем Капицей. О его доносе речь шла на партийном собрании в Союзе, где Горелов выступал (знаю с его слов). В ту пору ходил стишок: «Ах, как быстро годы катятся, писатели уходят на этап. И остаётся только Пётр Капица... Кап-кап-кап...»

Членский билет Союза означал легализацию, общественное признание человека, защищал пишущего от обвинения в тунеядстве (вспомним И. Бродского). Поэтому Союза держались, хотя в нём хватало карьеристов и бездарей. Мало кто мог решиться хлопнуть дверью... Всё-таки своя поликлиника, Дома творчества, да и «лавка» – всё имело значение. Но вернусь к ней, родимой. Среди разных комиссий, учреждаемых после очередных перевыборов Секретариатом, была и лавочная. В неё входили известные книгочеи. Они решали судьбу дефицита, не забывая при этом и себя. Происходило это так. Издатели присылали ежегодные планы, каждая книжка шла за своим номером. Комиссия назначала время сбора заказов. В такой-то день ноября или декабря с утра в писательской комнате (отделе) собирался народ. На отдельных карточках расположились аннотации на каждую книгу. На обороте мы ставили свой личный номер.

Тут ещё задевались авторские самолюбия. Скажем у тебя выходит книга, а коллеги её не заказывают. Они предпочитают роман братьев Стругацких или издание тома в «ЖЗЛ» повествованию в трёх книгах «Течёт Волга». Помню, на аннотации М. Цветаевой в «Библиотеке поэта» места для заказов хватило не всем. Пришлось добавить вторую карточку. Жаждущих иметь стихи «Марины» было несколько сот человек. Кому по внутренней потребности, кому престижа ради, ведь большинство тогда об её поэзии знало немного. Решения принимала комиссия. С учётом мнения секретариата. Практически не могли отказать секретарям Союза, видным литературоведам, авторам «Библиотеки поэта». Старожилы книжной лавки советовали мне не затягивать заполнения заказов, хоть оно и продолжается целый месяц. Уже на первой такой «сходке» я увидел пришедших раньше меня: прозаика Леонида Борисова, невысокого, худого, подвижного человека, чем-то похожего на Суворова, Глеба Семёнова, уже из следующего поколения, в годы «оттепели» он писал: «сорок, железных сорок, руку твою ровесник». Глеб был известен более всего, как «пес-тователь молодых» и знаток поэзии. Он заранее изучил планы столь подробно, что закончил работу одним из первых. Я же отложил многое на последующие дни, поскольку заранее посмотрел планы трёх или четырёх, как считал, главных, издательств. При этом меня ещё просвещал Женя Калмановский, давний товарищ, театровед, прозаик, осведомлённый больше многих. Он читал все (!) тогдашние художественные журналы, не пропускал книжные новинки (их было куда меньше, чем в нынешней России). Сам Кал-мановский писал, на мой взгляд, лучше, изощрённей всех питерских критиков до той поры, пока ему уже не проигрывал в негласном соревновании многих раздражающий (талант, куда же деться!) критик эссеист С. Лурье. Редакторы журналов не хотели ставить его полное имя. Лишь в постсоветское время он почти вышел из подполья. А в те годы в Союз Самуила не пускали. В лавку – тоже.

Вернусь в середину шестидесятых, когда оглядываясь, на Калмановского, я заполнял Заказы. Женя открыл для меня некоторые значимые издания «Молодой гвардии». Я не сразу заметил, что некоторые писатели, доверяя вкусу и эрудиции Евгения, смело ставили вслед за его номером свой. Его пример – другим наука. Как хорошо, что в лавке проходили и такие встречи.

«Лавка» привлекала писателей почти круглый год. Лишь летом, в июле – августе многие писатели покидали город, особенно вузовские преподаватели. А так, в обычную пору, здесь было место встреч (центр города), «дупло», где можно оставить письмо или даже записку. Ведь никаких мобильников в помине не было, тем более за городом мало кто имел телефоны. Здесь я не раз встречался со знаменитым книжником, драматургом и поэтом Александром Гладковым. Мы были и раньше знакомы, но, приезжая из Москвы в Питер , он появлялся у меня в издательстве (в «Доме Зингера», где был тогда и находится сейчас крупнейший магазин), и, разумеется заглядывал в «лавку». Гладков никогда не покидал книжный магазин без поклажи.

Через несколько лет после «Конференции молодых» (1958), в которой принимал участие, я уже знал почти всех своих сверстников, и многих из старшего поколения. Мне трудно вспомнить, где происходили знакомства. Скажу осторожно: и в лавке тоже. И на службе, в Доме книги. И в Доме творчества. А вот музицирующего вдохновенно Александра Владимировича Разумовского, близкого к обериутам драматурга, я помню точно в писательском отделе, где стояло пианино. Там же приходилось терпеть постоянного «ругателя» Александра Антоновича Морозова, лауреата Сталинской премии, полученной ещё при жизни вождя (за книгу о Михаиле Ломоносове). Я не знал людей, близких этому образованному и нетерпимому в общении человеку. Многие в Комаровском Доме творчества норовили избежать соприкосновения с ним. Его резкий голос был предупреждающим сигналом.

Собираясь в лавку я брал с собой немного денег на покупку, а кроме того три рубля (рублями), на всякий случай. Были среди моих друзей литераторы такие же малообеспеченные граждане как я, но мне давали до поры хоть какую-то зарплату, а у них её не было. Им не приходилось просить, достаточно бывает одного взгляда. Мне везло: из трёх «запасных» рублей чаще всего у меня уходил один, два других ждали своего дня...

Помню в «лавке» литературоведов Н. Берковского и Д. Максимова, моих знакомых по институтам Покровского и Герцена. Аспирантом я был в первом, а защищался уже после их объединения – во втором (1959). Н. Берковский и в лавке попадал в центр событий, вокруг него даже, если в комнате собралось 4-5 человек, что-то клубилось. Д. Максимов чаще разговаривал с кем-то из своих учеников.

В Доме творчества я познакомился с поэтом Володей Корниловым. По-моему, у него ещё не было бороды, которая украшает его вторую книжку, но тогда, в самом начале шестидесятых, не вышла и первая («Пристань», 1964). В Комарове он рассказывал о своей армейской жизни и читал стихи. Как-то мы договорились встретиться в городе, то есть в «лавке», но там было шумно, и мы пошли в гости к моему приятелю инженеру Анатолию Флейтману, который не чуждался стихотворчества (его песню про «никитушку» считают народной, между тем я слушал её задолго до того, когда пришла к ней известность). Напомню ключевые строки этой песни: «Когда Никитушку немножечко того, тогда всю правду мы узнали про его» и т. д. Впервые услышав моего друга, Володя прочитал свою поэму «Шофёр» и несколько стихотворений, по которым можно было предвидеть его нелёгкую судьбу поэта и диссидента.

По тому как вёл себя посетитель писательского отдела («лавки» в «лавке») можно было понять уровень его литературных притязаний. Вадим Сергеевич Шефнер, поэт замечательный, входил бочком, голос его почти не был слышен, слегка поскрипывал. И росточка маленького и видел одним глазом... Михаил Ду-дин – большой, красивый заполнял собой почти всю комнату. Он читал, к примеру, эпиграмму: «Азаров по своей натуре...» – дальше не помню. Тут же, в привычной манере, тиражировал шарж на поэта Анатолия Чепурова, скажем, не совсем приличный. Бросив свой взор на двух поэтесс, Дудин вручил каждой по конфете, а третью с громогласным выражением чувств отдал Валентине Трофимовне. Выкупив несколько книг, поэт пошёл своим нахоженным путём: теперь уже в «Дом дружбы» на Фонтанке.

Как на работу приходил в «лавку» Георгий Трифонов, едва ли не главный наш путешественник. Вот он только что сообщил всем и каждому о своей поездке в 31-ю или 32-ю страну. Правда, о его впечатлениях об увиденном широкий читатель не узнает ничего. Останутся лишь наклейки на чемоданах. Я вижу Гошу, так все называют его, несмотря на солидный возраст, стоящим рядом с книжными стеллажами. Неподалёку негромко беседуют друзья – литературоведы Борис Костелянец и Павел Громов. Так и кажется, что Трифонов вот-вот включится в беседу, но друзья , видимо решив исключить разговор втроём, неожиданно для коллеги уходят на свежий воздух.

В конце шестидесятых казалось, что так будет всегда. Всегда будут – подвижный, отзывчивый Леонид Ильич Борисов, грузный, всезнающий Наум Яковлевич Берковский, блистательный острослов Евгений Калмановский, шумный, благожелательный Дудин. И советской власти сносу не будет. А когда нужна будет модная (и дешёвая) новинка кому-то из влиятельных граждан, директору «лавки» позвонят из исполкома, райкома и прочих учреждений, а потом приедет курьер... Теперь – приходите, берите, лишь бы хватило денег.

На старом доме на Невском проспекте – старая вывеска. Мы по привычке ходим сюда. В «лавке», порой, собираются старые друзья. Но мир другой, и история «лавки» пошла другая. Для нового поколения пишущих и всё понимающих граждан XXI века Отечественная война была сто лет назад, не слышны литературные споры до хрипоты. И название «Книжная лавка писателей» не влечёт молодых. И, может быть, как давнюю легенду воспримут они наши поздние воспоминания.

Где ты, «племя младое, незнакомое?»

Санкт-Петербург    

( вернуться к содержанию номера )