журнал писателей России

НА НАШЕЙ У Л И Ц Е

Владимир Емельянов родился в деревне Уваровке Омской области. Окончил школу во Владивостоке, служил на Тихоокеанском флоте. После окончания в 1972 г. Дальневосточного института искусств по специальности «актёр театра и кино» работал в театрах Владивостока, Хабаровска, Липецка, Вологды. Снялся в главных ролях в фильмах «Осенние забавы», «Побег», «Знак беды» и др. Предлагаем вниманию читателей рассказ из цикла «Моя Тунгусская».

После войны в городе и его окрестностях работали группы военн опленных японцев. На Восьмом кило-метре место их работы было ограждено колючей проволокой. Здесь же стояли и бараки, в которых они жили. Японцы строили длинные одноэтажные здания из красного кирпича.

Проволока не была пре пятствием для местных мальчишек, общавшихся с пленными. Основой общения являлся обмен, или «шух» на мальчишеском жаргоне. В обмен на табак ребята получали различные вещицы, так необходимые в их обиходе, - какие-то блестящие щипчики, сломанные часы, разные коробочки и шкатулочки. Одним словом, шухались.

В один из походов на «шух» за старшими мальчишками увязался и пятилетний Валера. На обмен у него ничего не было. Он и не собирался ничего менять. Валеру погнало за мальчишками любопытство. Ему до смерти захотелось взглянуть на японцев, про которых мамка рассказывала столько ужасных историй! Взглянуть хоть издали на тех, кого мамка называла иродами и обвиняла в смерти отца. Ему, конечно же, было боязно, но любопытство пересиливало страх. К тому же шёл он не один, а за спинами старших мальчишек, предусмотрительно держась шагах в десяти сзади.

Мальчишки у проволоки сразу приступили к делу, выкрикивая имена своих клиентов. Почти у каждого был уже свой японец, которого он знал по имени. Имя японца при первом же знакомстве переиначивалось на русский лад. Валера с жадностью рассматривал лица людей, подходивших с той стороны проволоки. Японцы были совсем обыкновенные дядьки, и Валера все больше приходил в недоумение и растерянность. Наконец, он не выдержал, подошёл поближе к заграждению и дёрнул какого-то мальчишку за рубаху.

– Это японцы?

Мальчишка недоуменно оглядел Валеру, цвыркнул слюной сквозь щелястые зубы и обронил:

– Ну а кто же? Негры, что ли? Ты чё, с луны свалился?

– А клыки? – робко спросил Валера. – У них же клыки.

– Что? – мальчишка сначала растерялся, а потом заорал: – А ну, катись отсюда, мелюзга! Чего под ногами топчешься? Брысь отсюда! – Он щёлкнул Валеру по лбу и, отвернувшись, закричал петушиным голоском:

– Маня! Ма-а-аня-я-я! Мацуня-я-я!

Валера, обиженный, отошёл и присел невдалеке на зелёном пригорке. Отсюда он наблюдал за обменом, входившим в самый разгар. Потом сам не заметил, как оказался у проволоки, далеко в стороне от галдевших пацанов. За проволокой, на небольшой травянистой лужайке, сидел японец и играл на какой-то круглой балалайке. Балалайка издавала жалобные плачущие звуки, которым вторил голос японца. Звуки шли из этого японца – в этом Валера не мог ошибиться. Вокруг больше никого не было, японец сидел один. Но рот его был закрыт. Рот закрыт, а звуки лились. Валера смотрел на него, прильнув к проволоке и полуоткрыв рот. Японец, заметив его, перестал петь и тоже внимательно уставился на Валеру. Потом поднялся, подошёл вплотную к изгороди, что-то забормотал и улыбнулся. Валера смотрел на него, задрав голову. Когда японец улыбнулся, Валера увидел большие жёлтые зубы. На мгновение он зажмурился, потом открыл глаза и ему показалось, что зубы стали больше. И чем шире улыбался японец, тем больше становились зубы. Валера уже видел, как выросшие клыки перекусывают проволоку и щёлкают у его горла. Взвизгнув от страха, он отпрыгнул от проволоки и бросился бежать. Он бежал, крича от ужаса, ничего перед собой не видя. Добежал до старого карьера, зацепился ногой за угловатый валун и полетел головой вниз с двухметровой высоты на каменистое дно...

Когда мальчишки принесли его домой, он всё ещё был без сознания. Окровавленная голова его моталась из стороны в сторону.

Через два месяца мать забрала его из больницы. Валера опять стал выходить во двор. Только в играх сверстников он теперь не принимал участия. Он стал тихим, никогда не бегал, сидел где-нибудь в сторонке и наблюдал за жизнью во дворе. Когда с ним кто-нибудь заговаривал, Валера краснел и отворачивался. Он стеснялся вступать в разговор – он теперь заикался, каждое слово давалось ему с большим трудом. Головные боли мучили его почти ежедневно. Иногда он терял сознание прямо на улице, сидя у своего подъезда. Через некоторое время его опять увезли в больницу. Вернулся Валера только через год. Он уже не заикался. И головные боли его не мучили. Он избавился от заикания, и от головной боли, и от того, что всю жизнь так обременяет человека, он потерял самое драгоценное – разум.

Годы мчались мимо Валеры. Он не чувствовал их и не запоминал. Время для Валеры было безлико, так же, как и люди вокруг. Всё было ровно. Даже обиды, нанесённые ему людьми, не оставляли в его без-мятежной душе глубокого следа. Только обидчика он начинал называть «великаном». Почему?

Может, в его душе, ещё тогдашней, восприимчивой и живой, оставила след какая-нибудь сказка, где был злой великан? Или сравнение злого человека с великаном родился уже потом? На это никто не мог ответить.

Валера редко запоминал имена. Даже лица, часто встречавшиеся ему, уходили из его памяти так же, как появлялись. В ответ на приветствие Валера отвечал:

– Здравствуй, девочка! – или: – Здравствуй, мальчик!

А вот добрых людей он как-то мог отличать и запоминать. С ними он и здоровался первый:

– Здравствуй, Маша!

Возраста для него не существовало. Пять лет Маше или пятьдесят – всё равно.

Для Валеры все дни были одинаково милы и радостны, но с некоторых пор он особенно отличал праздники. Лет с пятнадцати у него появилась “кубанка”. Этакая шапка, окантованная каракулем, с красным суконным верхом и синими перекрещивающимися на сукне полосками. Кажется, на День Победы, который в те годы ещё так бурно не отмечался, кто-то из друзей отца, фронтовик, нахлобучил эту кубанку Валере на голову.

– Носи, пацан. И ех-ты! Батька бы вернулся, может, ты не такой бы был. Не допустил бы он.

И пошёл прочь.

Валера понял только слово «батька». Заулыбался вдруг, забормотал:

– Папа, папа, солдат... милиционер... – снял кубанку, нежно погладил её, бережно водрузил на голову и гордо огляделся вокруг. Кубанка эта стала для него самой драгоценной вещью, гордостью и символом праздника. Надевал он её в День Победы, в первомайские и октябрьские праздники и... почему-то после особенно сильных обид, нанесенных ему.

(продолжение читайте в печатном издании)